uploaded.net turbobit.net

Купить
litres.ru biblion.ru ozon.ru yakaboo.ua

Опера магнус Этот роман Мо Яня имеет все черты эпики: действие происходит с начала века до восьмидесятых, по существу вопросизведены важнейшие события истории, преломленные через судьбу семьи. Семейная сага, написанная автором, чтиавшим и латиноамериканцев и Грасса и Рушди. Роман, к слову, очень культурный и в нем многое кажется знакомым, ранее читанным. В принципе можно сказать, что за исключением китайской специфики, "Большая грудь" собрала в себе все лучшее, что есть в "Детях ночи" и "Жестяном барабане". С мальчиком из романа Грасса в первую очередь можно сравнить повествователя, психологический изъян которого, зацикленность на груди представляет собой такой жее вариант нежелания взросления и социализации, как и у маленького барабанщика. Интонации подросшего повествователя сродни героям Юза Алешковского, тоже заведомо асоциальными и жалкими, выбравшими подобную позицию ккак антитезу зверям и стальным несгибаемым властителям.
Мо Янь - прекрасный стилист, решавший некоторые сложности с избранием манеры изложения материала. Ужас фактуры человеческого уничтожения у Мо Яня, пожалуй, превзойдет всех, включая и наших авторов на сталинском материале, за исключерием, возможно, Шаламова. Мо Янь заведомо излагает зверства в виде убийства детей, массовых изнасилований, закапываним живьем и проч. в нерефлесивной и несентиментальной манере, избегая сентиментальности. Вообще, местами повествуется словно о животном мире и его пребывании на скотобойне - настолько иррациональны и воспринимаемы как должное методы уничтожения народа. Для европейца отсутствие намека на такое явление как гордость, собственное достоинство среди вереницы персонажей совершенно нетипично, но на китайском материале Мо Янь демонстрирует тяготы и ущербность выживания вопреки всему. Вопрос о ценности подобного выживания и переносимых тяготах даже как бы и не стоит. "Жить" - так назвал свой эпический фильм Чжан Имоу и там тоже речь шла о череде смертей в китайской семье, с фатализмом воспринимавших выпавшие невзгоды. Гуманизм Мо Яня сомнений не вызывает, но абсолютная незашоренность на вопросе" кто виноват" приводит к очень специфической авторской позиции, сравнительно с которой "Тихий Дон" представляется образцом однозначности, яркости и метафоризма.
При блистательных и страшных сценах преимущественно смертей местами роман, как это бывает с эпосом, провисает, главы восьмидесятых по стилю разительно отличаются от частей бедств и страданий. Предпринятый авторский маневр с помещением хронологически первой части в конец романа не очень хитер, катарсиса от концовки с встречей священника не испытал - автор не приводит к тому, что воздастся за все тяготы на том свете. При изобразительной мощи и большой познавательности масштабов китайской трагедии структурно роман очень традиционен - мне скорбные коллажи Шишкина организацией материала понравились больше. Ну и вот - если "Страну вина" все сравнивали с Сорокиным, то "Грудь и зад" уж точно текст первого порядка, эмоционально мощный, можно сравнить не только и не столько с работами магических реалистов ( элемментов которого хватает), но именно с нашими трагедийными романами Шолохова, Шишкина и Юза. роман

Иероглифы «война» и «мир», или Все о моей матери Сравнение этого романа с эпопеей Льва Толстого неслучайно и даже неизбежно. Хотя, на первый взгляд, книга китайского писателя-нобелиата Мо Яня не столь всеохватна, да и название ее настраивает скорей на лубочный, чем на масштабно-исторический лад. И все же «Большая грудь, широкий зад» - произведение подлинно эпическое. Появление же на его страницах некой графини Ростовой из числа русских эмигрантов в Харбине можно считать небольшим авторским озорством на почве постмодернизма, а также – данью уважения нашему классику.
Другой русской ассоциацией, которую невозможно было бы проигнорировать, читая книгу Мо Яня, безусловно, является «Тихий Дон» Михаила Шолохова. «Блажен, кто посетил сей мир…» Герои казачьего и китайского эпосов блаженны стократ, ибо они сей мир посетили в его роковые не минуты и даже не годы, но десятилетия – в смутные и страшные времена войн и революций. Над действующими лицами и исполнителями «Большой груди, широкого зада» будто разразилось и исполнилось самое страшное проклятье Поднебесной: «Чтоб ты жил в эпоху перемен!».
Перечислив в начале книги всех основных ее персонажей, коротко описав судьбу каждого, Мо Янь, по сути, пересказал сюжет романа. Получился некий авторский спойлер, который странным образом не обесценил «Большую грудь, широкий зад», не лишил её интриги, но как бы дал понять: смотрите, автор не боится, что читатель, узнав, чем дело обернется, заскучает и не станет читать, поскольку главное в этой книге не то, что написано, но то, как это сделано.
Сначало казалось: автор злоупотребляет изобразительными средствами, чрезмерно сгущает краски и излишне драматизирует события. Все эти узы ненависти между близкими родственниками, захват и убийство заложников из числа членов семей врагов – включая грудных младенцев. А потом вспомнилась история сыновей Мао Цзэдуна и Чен Кайши, да и наша гражданская, когда брат шел на брата, сыновья – на отца (см. бессмертный шедевр братьев Васильевых).
Третья ассоциация – сравнение тут даже не напрашивается, но как бы вопиет – конечно же, «Сто лет одиночества» колумбийца Габриэля Гарсиа Маркеса, от печки которого – хочешь, не хочешь, но – пляшет вся мировая литература второй половины ХХ – начала ХХI века. Повествование Мо Яня тягуче и пластично – миф и магия, поэзия и тонкая лирика в нем естественным образом сочетаются с жестким реализмом и грубовато лукавым народным юмором.
Мать главного героя, Шангуань Лу, урожденная Сюаньэр, хоть и превосходит Урсулу Буэндиа по числу мужчин, детей и объему вынесенных страданий, однако невероятная витальность, стойкость, способность даже не к воспроизведению, но к воссозданию жизни делает этих героинь родными сестрами. История Сюаньэр как нельзя наглядней иллюстрирует проклятую и отвергнутую сторонниками безусловного гуманизма, но оттого не менее адекватную нашей жестокой реальности сентецию: то, что нас не убивает, делает нас сильнее. Многократно изувеченная и забитая – не до смерти, но все-таки, героиня не только проживает без малого век, но и оставляет по себе многочисленное жизнестойкое потомство. И не ее вина в том, что царящий в мире хаос (или Хронос?) старательно пожирает не только сам приплод, но и приплод приплода.
Особый вопрос: установление авторских прав и обязанностей на ее потомства с т. з. отцовства. В этом смысле Шангуань Лу заставляет вспомнить не столько Урсулу, сколько мать Акима из «Царь-рыбы» Виктора Астафьева. Навязанный внешними обстоятельствами, грубо и грязно ломающий внутренний мир героини промискуитет отшелушивает с нее покровы цивилизации и представляет ее во всей первозданной наготе. Заветное и заповедное таинство материнства под давлением социальных условностей превращается в нелепую карикатуру на самое себя. Вынужденная рожать детей от кого попало Лу – самый суровый и безапелляционный приговор тем общественным формациям, которые допустили такую возможность. Когда живые и естественные человеческие чувства – любовь к детям, родителям, братьям и сестрам – вступают в конфликт с официальными условностями, речь может идти только о неизлечимой болезни социума.
Что же касается наиболее долгожданного отпрыска матери-героини, то болезненный и безвольный Шангуань Цзиньтун – главный персонаж книги – свою родословную определенно ведет от Оскара из «Жестяного барабана» Гюнтера Грасса. Это тут уже и до меня умные люди подметили. И тот факт, что сам Мо Янь признался, что его слабохарактерный герой в какой-то мере автобиографичен, - как и то, что его немецкий коллега во время оно тоже не отказывался от родства со своим злокозненным карликом, лишнее подтверждение истинности данного наблюдения.
Своей тугой плотской вещественностью – на грани физиологизма «БГШЗ» напомнил мне и недавно прочитанные «Игры современников» Кэндзабуро Оэ. С тою разницей, что книга Мо Яня воссоздает и творчески преображает события реальной истории Китая, меж тем, как мифологическая притча японского писателя в значительной степени опирается на фантазию автора.
Игра в ассоциации достигает своего апогея, когда возвращающийся после пятнадцатилетней отсидки на родину герой встречает компанию молодых неформалов, исполняющих под гитару, пиво и чесночную колбасу песню про степного волка. Может, конечно, и переводчик тут разрезвился, расплясался – отдельные эпизоды книги явно свидетельствуют, что он не чужд творческой иронии, однако ссылки на Гессе и все того же Грасса получились слишком явными, чтобы списать это на особенности перевода. Роман, который – с хронологической точки зрения – начался в далеком 1900 году с нападения на родную деревню Цзиньтуна германских карателей, пришел в итоге к тому что в начале 90-х безнадежно опоздавшая китайская молодежь повторила, ступая на те же грабли, путь своих немецких сверстников образца 20-х и, особенно, 50-х. Что, в общем, странно, если учесть, что Китай в ХХ веке не проиграл ни одной мировой войны, в ту пору, как Германия умудрилась сделать это дважды.
Роман Мо Яня столь хорош, плотен и органичен, что растаскивать его на цитаты – все равно, что пытаться радугу разъять – разобрать на пыльные ненужные сувениры прекрасную семиярусную пагоду. И все же по своей воробьиной привычке отщипну несколько ключевых фраз:
«Если быть плохим – ожесточись сердцем, убивай, не моргнув глазом. Если быть хорошим – ходи, опустив голову долу, чтобы ненароком не наступить на муравья. Кем не надо быть, так это летучей мышью – это не зверь, не птица». Эту фразу, которой брутальный Сыма Ку – один из немногих по-настоящему симпатичных персонажей книги – благословил, стоя у стены в ожидании расстрела и в гроб сходя, своего сына Сыма Ляна, следовало бы увековечить на скрижалях.
Круче, чем Сыма Ку и в отца пошедший Сыма Лян, в романе только сама матушка Лу. С каким спокойным величием и безразличием говорит она офицеру, который пытается остановить и развернуть ее, спасающуюся с детьми от голодной смерти, из-за того, что впереди идет артобстрел: «Мы и сюда-то добрались не потому, что боимся смерти, а потому, что смерть нас боится». Есть женщины в китайских селеньях! Куда до нее старому полковнику ГГМ с его гордой копрофагией!
Дадим высказаться и главному персонажу, который в своей болезненной, так и не преодоленной тяге к материнской груди, то низвергался к низинам низин отчаянья, то возносился к высотам высот поэзии: «Горы – это груди земли, волны – груди моря, слова – груди мыслей, цветы – груди травы, фонари – груди улицы, солнце – грудь Вселенной… Все возвращается на груди своя, грудь связывает весь материальный мир». Так в итоге и проболтался, бедняга, всю жизнь между землей и небом. Не принеся никакой пользы – правда, и вреда особого никому не причинив.
Помимо сугубо литературных и лингвистических аллюзий и коннотаций в романе Мо Яня встретились мне и совсем уж неожиданные, явно самим автором не предусмотренные смысловые параллели и меридианы. История про то, как одна из дочерей Лу, проявляя коммунистическую инициативу, внедряла перекрестное осеменение и спаривала осла с кроликом – это, конечно, до слез смешно и до боли знакомо. Но, вот, рассказ о двугорбом «корабле пустыни», который «столь долго пробыл в Гаоми, что из верблюда превратился в корову», - это уже и впрямь походит на подтверждение магического учения академика Лысенко о самозарождении жизни и ее преобразовании под влиянием среды. Если уж верблюд способен произвести из себя корову, почему бы тогда березе не родить ольху, пескарю – осетра, а горе – мышь? Померанцев Дмитрий